Сергей Ахметов о выходе на свободу: «Я не знаю, что произошло. Это — чудо»

«Я решил, что это какое-то недоразумение, думал, что разберутся»
— Про вас не многое известно. Известно, что вы архитектор, что вас арестовали за то, что вы якобы участвовали в народном сходе за Навального в июле 2013 года, но вас вообще не было в тот день в Москве. И вы все это время сидели в Бутырке «за того парня». А откуда вы родом?

— Из Кемеровской области, родился в шахтерском городке Киселевск. У меня отец шахтер. К сожалению, проработав в шахте 25 лет, он приобрел кучу болезней и умер в 54 года.

— Как вы стали архитектором?

— Моя двоюродная сестра собиралась поступать в архитектурный институт, и я подумал, почему бы и мне не попробовать. Около месяца позанимался в Киселевске в художественной школе, в которую ходил в детстве, восстановил навыки рисования и поехал в Новосибирск. После института работал в Новосибирске, потом перебрался в Питер: делал квартиры, интерьеры, коттеджи.

— Как вас задержали?

— 20 ноября 2015 года я возвращался из Германии. Летел через Хельсинки, там сел на автобус до Санкт-Петербурга. На пограничном пункте сотрудница взяла у меня паспорт. Начала проверять на своей машинке, прокатывать — и не прокатала. Стала куда-то звонить, вышел еще один пограничник. Он пригласил меня пройти на пропускной пункт, чтобы со мной «побеседовать», но ничего не объяснил. Потом пришел местный оперативник, совсем молодой пацан, начал спрашивать: кто я, куда еду, почему — общие вопросы. Потом они позвонили в Выборг, и оттуда приехал оперативник с какими-то бумагами. Он надел на меня наручники и повез в выборгский отдел полиции.

— Что вы подумали, когда вас задержали?

— Я решил, что это какое-то недоразумение, думал, что разберутся. Телефон у меня не отобрали, но я первое время никому не звонил. Оперативник обмолвился, что вроде бы мое задержание связано с какими-то московскими событиями. Я думал, что все довольно быстро выяснится, и меня отпустят, потому что в Москве я не был с 2011 года и вряд ли мог быть к чему-то причастен.

Мы приехали в Выборг, я ответил письменно на вопросы оперативника. В принципе, он был готов меня отпустить, но не решился. Меня не хотели сажать в камеру, потому что вроде бы не было оснований, и я в этом отделе полиции почти сутки сидел на стульчике в коридоре. Ночью они не смогли дозвониться до Москвы и узнать, что со мной делать.

По закону для выяснения личности они могли меня задержать на три часа, а раз личность установили, значит, надо отпускать. Но я числилися в федеральном розыске, в «стоп-листе», для меня была избрана заочная мера пресечения «подписка о невыезде». Утром они все-таки дозвонились до Москвы: им сказали, что меня ни в коем случае отпускать нельзя, и нужно ждать оперативников, которые скоро прилетят. Часов в семь вечера приехали-таки два оперативника: питерский и московский.

— Вас на самолете этапировали в Москву?

— Да, в наручниках. Еще из отдела полиции в Выборге я связался с друзьями, и мне нашли адвоката. Я с ним переговорил, и утром 22 ноября он был в Москве. Так что первый допрос и предъявление обвинения проходили в присутствии адвоката.

«Да, я нажал на эту кнопку»
— Вы вину не признали?

— Нет, конечно. Обвиняли меня в том, что 18 июля 2013 года я был в Москве на Манежной площади и «применил по отношению к подполковнику Павлову силу и сорвал с него погон», после чего подполковник Павлов «испытал моральные страдания».

— Вам показали знаменитую фотографию человека в бейсболке, которого следствие приняло за вас?

— 22 ноября пришел следователь Лебедев Владимир Владимирович со своим начальником. Они уже были в курсе, что я говорил, что не был в Москве в то время. И, видимо, у них какие-то сомнения возникли. Они раскрыли том уголовного дела с этой фотографией и мне ее показали. Я говорю: «Но ведь это не я, это другой человек». «Нет, это ты или твой брат-близнец», — настаивали они. Начальник моего следователя сказал, что полистал дело и нашел, что там есть распечатки из моего фейсбука. 18 июля 2013 года, когда Навального и Офицерова взяли под стражу в зале суда после приговора по делу «Кировлеса», в фейсбуке была создана группа, и там была кнопка «Я пойду». Так вот — да, я нажал на эту кнопку.

— Но в этой группе было несколько тысяч человек, которые тоже нажали эту самую кнопку. Почему выбрали именно вас?

— В группе было порядка десяти тысяч человек. Может, при поиске подозреваемых использовалась какая-то компьютерная программа. В одном из томов дела есть докладная записка какого-то лейтенанта, оперативника Центра «Э», который, очевидно, и занимался поиском того, кто сорвал погон с подполковника. Возможно, он отсортировал фамилии, а поскольку моя — на букву «А», то и попался первым. А чего дальше искать, когда вот он есть?

— Потом вас повезли в суд?

— Да, в Тверской суд. К тому времени потерпевший уверенно меня «опознал» по трем квалифицирующим признакам: особенностям строения ушей, выдвинутой нижней губе и голосу.

— Человек, который срывал погон с подполковника, что-то кричал?

— В деле написано, что он кричал: «Подполковник, сейчас я буду срывать с тебя погон, это наша женщина». На видеозаписи видно, что этот подполковник задерживал женщину, к нему подлетел этот молодой человек в кепке и сорвал с него погон. В интернете есть много роликов, на которых видно, как это происходит. Эпизод длится всего пять секунд — и когда человек в кепке успел это прокричать? Это известно со слов подполковника Павлова. Может, на самом деле, этот человек ничего и не кричал.

Когда решался вопрос о моем аресте в суде, уже была фотопортретная экспертиза, которую сделали по моим снимкам из фейсбука и паспортного стола, где я получал заграничный паспорт. Эксперт «установил», что есть стопроцентное совпадение между моей фотографией и видео человека в кепке.

— Судья поверила этой экспертизе?

— У нее была экспертиза, были показания потерпевшего. И на основании этого я был арестован. Тем более, что у меня был заграничный паспорт, и, по мнению следователя и судьи, я мог бы скрыться за границей.

«Когда стало приближаться 10 августа, у меня появилась маленькая надежда»
— Сколько вы просидели в «Бутырке»?

— 8 месяцев и 20 дней. Была назначена повторная фотопортретная экспертиза. Ее проводил тот же экспертный центр МВД, что и первую экспертизу, только другой эксперт. И он установил, что человек в кепке и я — это разные люди. Потом была сделана третья экспертиза, которая опять подтвердила «стопроцентное совпадение».

— Вашим делом занялись адвокаты Сергей Бадамшин и Гаджи Алиев. Мария Баронова и Полина Немировская из Открытой России обращались в СК по вашему поводу, было много публикаций. По заявлениям была проведена проверка, в результате следователь заменил вам арест на подписку о невыезде. С чем вы связываете такой поворот в вашем деле?

— Я не знаю, что произошло. Это — чудо. Наверное, сложилось несколько кирпичиков. Адвокат Гаджи Алиев подал около двух десятков жалоб в разные инстанции по поводу нестыковок в уголовном деле. Например, меня задержали в ночь с 20 на 21 ноября, а везде в деле написано, что я задержан 22 ноября — процессуальные сроки не соблюдены.

— За восемь месяцев сколько раз вы видели следователя?

— В конце ноября я попал в «Бутырку», потом наступил декабрь и бесконечные праздники, никто не работал, Новый год. К февралю следователь раскачался, начались следственные действия. Как раз в феврале он допросил двух свидетелей, провел очную ставку.

— Вы верили, что вас могут освободить из-под стражи?

— Не верил. Я ждал суда. У меня заканчивался срок ареста 10 августа, и я ждал, что дело завершат, отправят в прокуратуру, прокурор подпишет обвинительное заключение, дело передадут в суд, меня вывезут на продление и продлят арест еще месяцев на шесть. Так обычно бывает. Когда стало приближаться 10 августа, у меня появилась маленькая надежда, что мне могут изменить меру пресечения. По моему обвинению (ст. 318, ч. 1 — применение насилия, не опасного для жизни и здоровья в отношении представителя власти) я мог находиться под стражей полгода, так как эта статья небольшой тяжести. До восьми месяцев мой арест продлевал уже Мосгорсуд.

— Как вы узнали, что следователь изменил вам меру пресечения?

— 9 августа был последний день, когда по закону я мог находиться в СИЗО. Я понимал, что должно что-то произойти: либо меня вывезут в суд и продлят мне арест, либо отпустят из-под стражи. На суд меня не «заказывали». Кроме того, я узнал, что на сайте Тверского суда нет информации о заседании по моему делу, поэтому появилась надежда. Пришел дежурный и вызвал: «Ахметов, слегка!» — так говорят, когда выводят куда-то на территории СИЗО, в адвокатскую, например. Я туда пришел, а там следователь Лебедев. И он мне говорит: «Сергей Владимирович, у меня для вас хорошая новость: я вас сегодня выпускаю». Потом пришел адвокат, и мы подписывали всякие бумаги.

— А как следователь смог отпустить вас под подписку о невыезде, если вы не москвич? Например, «болотника» Максима Панфилова не отпускают, мотивируя отказ тем, что он не прописан в Москве. А в вашем случае как было?

— На самом деле, по закону, если отпускают под подписку о невыезде, московская прописка необязательна. Утром 10 августа следователь позвонил адвокату Бадамшину и сказал: «Ищи квартиру, мы собираемся выпускать его под подписку».

— То есть когда надо, то могут человека и без московской регистрации выпустить под подписку?

— Да, конечно.

— Когда вы уходили из камеры, что вам пожелали сокамерники?

— Они очень за меня обрадовались. В принципе, все понимали, что я там сижу ни за что. Мне они пожелали, чтобы я больше в «Бутырку» не вернулся.

— Впереди у вас два варианта развития событий: или дело «умрет» в прокуратуре, или прокурор подпишет обвинительное заключение и передаст дело в суд. Так?

— Наверное, да.

«Заходили сотрудники и говорили: «Самая веселая камера»»
— Вы сидели в «Бутырке» в одной и той же камере. Сколько там было человек?

— 27 человек на 20 мест. У меня было спальное место.

— У вас было, а у кого-то нет?

— Как только ты попадаешь в камеру, с тобой проводят беседы, и ты с кем-то делишь место, пока о тебе ничего неизвестно. А когда ты в камере находишься долго, то, как в армии, становишься как бы старослужащим. Какое-то время мы с одним арестантом отдыхали по очереди. Ведь в тюрьме не спят — в тюрьме «отдыхают». Он «отдыхал» днем, я «отдыхал» ночью.

— С кем вы сидели?

— Это было легкие экономические статьи и 228-я (хранение и сбыт наркотиков). Это одна из самых распространенных статей, по ней молодые пацаны получают нереальные сроки по 15 лет. В общих камерах сидит не так много людей с высшим образованием. Их больше на спецблоке, куда людей специально сажают, чтобы следствию было легче с ними договариваться.

— А почему вас держали в общей камере, ведь вы политический? Чтобы вас кошмарить?

— Я не знаю, в чем была идея. Но для меня это оказалось плюсом. Я не испытывал никакого давления ни со стороны следствия, ни со стороны арестантов. Единственное — в первый день, когда я познакомился со следователем и его руководителем, они предложили мне признать вину и пойти в особом порядке. Обещали условный срок. Я сказал, что признавать вину не буду, ведь в таком случае я мог бы на себя и убийство Кеннеди взять, почему нет?

— Какой вы увидели «Бутырку»?

— Когда туда попадаешь, это шок. И хорошо, что сначала оказываешься в карантине. Он чистенький, максимум пять человек, все новички, «первоходы», никто ничего не знает. Когда попадаешь в общую камеру, снова испытываешь шок, потому что на 55 квадратов — 25 человек, меньше двух квадратов на человека. Была зима, солнце в камеру не заходило, я сидел на втором этаже и видел в окно глухую брандмауэрную стену дома. Только ближе к весне появилось солнце. Ощущение ни с чем не сравнимое — «Бутырка», тюрьма. Там ты встречаешь людей, с которыми ничего общего не имеешь, но надо с ними находить общий язык. Когда тебя переводят из карантина в камеру, тебе предлагают чай — это такая церемония, ведь камера на длительное время становится домом. Человек заходит, здоровается, ему предлагают чай, и он с более-менее авторитетными арестантами общается на тему своей «беды». Статью свою называет, рассказывает, кто он, что он.

— А потом проверяют, правду ли человек говорит?

— Никто целенаправленно никого не проверяет.

— А если касается, например, статей, связанных с педофилией, с изнасилованием? Ведь к арестантам, обвиненным по таким статьям, в тюрьме плохо относятся.

— У нас таких арестантов не было. Это тяжелые статьи. Таких арестантов стараются в общие камеры не сажать, потому что к ним как раз будут проявлять интерес. Если человек сможет объяснить, что, например, его по такому обвинению подставили, сможет представить доказательства, или если за него кто-то что-то скажет, то его трогать не будут.

— Как к вам отнеслись? Вы же рассказали, что сидите не за свое преступление. Вам поверили?

— Сначала, наверное, нет. Потом, когда я показал фотографии, поверили. Они смеялись.

— Сколько надо времени, чтобы привыкнуть к заключению, адаптироваться?

— Тяжело было первый месяц. Потом был Новый год. Там можно сделать клей из хлеба и сахара. Я сделал бумажные китайские фонарики, штук 20, мы их развесили, нарезал серпантин, сделали елку. Заходили сотрудники и говорили: «Самая веселая камера».

«Поддержка Открытой России улучшила мое положение»
— Вы не гражданский активист, не оппозиционер, но получилось так, что политика за вами сама пришла. После ареста в вас что-то изменилось? Вы же, наверное, никогда не думали, что будете сидеть в тюрьме из-за политики?

— Нет, конечно, никогда не думал. Когда меня задерживали, оперативники говорили, что это связано с участием в каких- то митингах, и я думал, что, может, меня задерживают по «болотному делу», хотя 6 мая на Болотной площади в Москве я не был. Я в фейсбуке много всего читал, был подписан в твиттере на Сергея Бадамшина. Я знал, кто такая Маша Баронова. Я и до ареста был как бы сочувствующим. И эту кнопку «пойду» нажал, потому что интересовался всеми подобными акциями. Я знал, что идет процесс по «Кировлесу», следил за политической жизнью в России, ориентировался, кто есть кто, симпатизировал оппозиции, Алексею Навальному, Фонду борьбы с коррупцией, потому что это грустно, когда существуют люди, которые неприкрыто, абсолютно наплевав на все, переходят все границы, и это считается нормальным. Тюрьма же только укрепила мою точку зрения на всю ситуацию.

— Когда вам сказали, что вас будет поддерживать Открытая Россия Михаила Ходорковского, это вас не испугало?

— А чего бояться?

— Некоторые боятся, что их положение может ухудшиться.

— В моем случае поддержка Открытой России улучшила мое положение.

«Оказалось, что никакого предела цинизму нет»
— Следствию очень сложно будет признать вас невиновным, ведь тогда придется искать того человека, который на самом деле сорвал погон с подполковника. Вы допускаете, что вам могут на суде дать реальный срок?

— Да, как минимум, надо будет искать человека в кепке. Как максимум, кого-то надо будет посадить за мой арест. Скорее всего, меня не оправдают — оправдательные приговоры выносятся раз в десятилетие. Ведь есть экспертизы, есть показания потерпевшего — такой набор, которым следствие как бы защитилось и чувствует себя «в домике».

— То есть максимум, что они могли сделать под напором ваших защитников, — выпустить вас под подписку?

— Я, честно говоря, до сих пор не понимаю, как это случилось, почему они так поступили. Я не думаю, что сам следователь принимал решение. Тем более, что была проведена проверка по жалобам, и этот следователь Лебедев был отстранен от дела. Назначен другой. Срок следствия продлен до 10 ноября.

— Если вас все-таки не посадят, то чем будете заниматься? Не пойдете в политику? Не займетесь правозащитой, как это делают некоторые отсидевшие, например, по «болотному делу»? Или будете продолжать проектировать коттеджи?

— Как минимум, строить коттеджи. Я ищу варианты, чтобы не сидеть без дела здесь, в Москве. Правозащита? На самом деле, правоохранительная система очень плохо работает. В СИЗО я столкнулся с людьми, чьи права грубо нарушались следствием и судом. Вот пример: Черемушкинский суд вынес человеку приговор по 159-й статье за мошенничество, он его обжаловал в Мосгорсуде. Этот осужденный в тюрьме целый год ждал апелляции. Он написал огромную жалобу, рассмотрение проходило по видеосвязи из СИЗО. Мосгорсуд решил оставить приговор Черемушкинского суда без изменений. Приносят решение Мосгорсуда. И оно абсолютно такое же, как то, что было вынесено в Черемушкинском суде, а внизу ручкой написано с «учетом решения Мосгорсуда». То есть в Мосгорсуде то, что этот человек говорил на апелляции, никто не слушал, во внимание не принял и в решение ничего даже не вписал. До смешного: в постановлении Мосгорсуда было написано «зачесть срок содержания под стражей», а год, который он ждал апелляцию, в срок содержания под стражей зачтен не был. Апелляционные жалобы никто не читает. Я, конечно, не предполагал, что все так ужасно. Я думал, что есть пределы цинизму. Но оказалось, что никакого предела цинизму нет.

Зоя Светова, «Открытая Россия»