Последнее слово Егора Балазейкина в суде
«Мой родной человек, мать, просила несколько минут назад для меня оправдания. И я её услышал. И она всё сказала абсолютно верно. С одним я не согласен: я здесь оправдания для себя не прошу. Мне оправдываться не в чем и не перед кем здесь. Оправдываюсь я перед своей душой, а судит меня моя совесть. В этом зале нашлись люди, естественно, и это нормально, которые меня обвиняют. Я обвинять здесь никого не хочу и не могу. И вам всем нужно знать, что рассчитаемся мы на том свете. Там шесть лет, восемь — это не важно. Там нет этого времени.
Это небольшое вступление, после твоего участия в прениях, оно абсолютно спонтанное. Я об этом говорить не хотел.
Начать я хотел с того человека, с которого, наверное, в последнюю очередь нужно начинать такие речи. Я хотел начать с Фридриха Ницше, одного из фундаментальных идеологов фашизма. Это тот философ, который впервые заговорил о сверхчеловеке, который такой феномен открыл «сверхчеловек», который начал своё главное произведение «Так говорил Заратустра» с солнца. С такого символа, потом он для многих стран стал главным символом. Солнце.
Фридрих Ницше считал, что война — это великое дело. Да, Ницше, он войну любил, он ей сопереживал. Вы говорите, что благая цель, она освещает даже войну. Кто-то говорит так, допустим. А Фридрих Ницше отвечает, что благость войны, вот она освещает всякую цель.
И вот сейчас в России я нахожусь, в Петербурге, в 2023 году. Вот нам как-будто больше подходит формулировка «благая цель, … она освещает даже войну». И вот выступил прокурор, обвинитель. Он там назвал цифру мне такую и ещё кое-что мне сказал, я вот потерялся не от цифры и некоторых его слов.
Я давно уже своё крайнее слово – оно не последнее, оно крайнее – слово обдумывал вечерами, ночами. Я его не учил и нигде не записывал. И ночью мне просто приснился ответ вчера. Я проснулся за несколько минут до гимна… до того, как разбудят тебя, у меня несколько слов [возниколо] перед глазами: то, что человек пережил, он забыть не сможет.
Гособвинитель затронул эту тему нацизма на Украине
Вчера сидел со Славой на уроках. Слава – он достойный человек.
Я вот с чем не соглашусь в выступлении своей матери, с тем, как она охарактеризовывает людей, с которыми я сижу. Они люди, в первую очередь. Потом уже убийцы, насильники, да.
9-летний потерпевший. Слава, он достойный человек и сильный. У него на плече всё просто свастиками забито. Ну вот такие вот люди. И сколько их в СИЗО-5 в Петербурге, вы не представляете!
Они просто подходят, мы разговариваем с одним, с другим, и он говорит: «Для меня высшая смерть – это умереть где-то под Берлином». И я даже не спрашиваю, а где бы ты, с какой стороны [воевал]? Понятно, он бы защищал Берлин, для него это высшая цель.
И кто-то может быть сейчас [меня спросит], может быть у него в голове вопрос: «Так а чего ты? Они же в тюрьме сидят. В России нацисты сидят в тюрьме». Они сидят за то, что людей бьют и грабят, за разбой они сидят. А не за их свастику, не за женщин, которые танцуют в нацистской форме. За это как таковых претензий [у государства] к ним нет.
В какой стакан я ни зайду, там обязательно будет свастика. Вот только в военном нет ничего.
Общаюсь с людьми. Они толком на русском языке разговаривать не могут, зато они знают, что такое “чёрное солнце”, что такое коловрат, что такое бегущая свастика.
На СПЭК я приезжал на экспертизу судебную. Там концентрация, она должна быть больше, чтобы все стены были просто уписаны [исписаны]. Вот это про нацизм.
Один из людей, о которых я упомянул, это Василий. Я в допросе своём о нём говорил.
Это человек, который попал в тюрьму и отошёл от всего из своей идеологии, кроме веры. В нём осталась вера православная. Всё остальное он… он понял, как он страшно и сильно ошибался.
Конечно, можно винить вот этих людей, маленьких ребятишек. Здоровые, но они маленькие ребятишки. В своей вот этой идеологии. Но не только они виноваты в том, что они обколоты.
Конечно, виноваты в этом люди, которые устанавливают миропорядок в моей стране. Которые считают, что абсолютно законно брать и ставить границы, как они захотят, как им будет угодно. Малые народы, не малые. Потом в большой превратят.
Я со Славой разговариваю, не могу понять, откуда это.
Я не просто так об этих людях начал говорить. Они мне важны. Как и любой вообще человек. Если понадобится, я к ним приду на помощь и их буду защищать. Несмотря на то, что нас не сселяют только потому, что у нас слишком разные идеологии. В разные концы просто она уходит.
Это насчёт моих заключенных.
Я хотел вернуться к Фридриху Ницше, к его вопросу о “благой цели”, которая оправдывает эту войну. Вот у нас такая ситуация.
Мне объясняют, что у нас такая ситуация. У нас есть благая цель, допустим, — борьба с неонацизмом. Я никак не могу понять, как государство, в котором вот такие вот проблемы, когда чуть ли не каждый второй так или иначе в СИЗО связан с этим.
Вообще, статья она не имеет значения. 111 статья, что интересно. 131, 228. Торговцы смертью, и те туда же. Здороваются, как братья по крови (?) (неразборчиво)
Как страна с такими проблемами, с такими людьми, которые остались [в России]..
Единственный выход для них – это вот эта идеология – вести какой-то крёстный поход – не иначе – против нацистов в другой стране.
Ладно, от нацистов в сторону.
Мне всё время самые разные люди, пока я ещё был дома, на воле, так называемой, объясняли, что стоит чуть-чуть потерпеть, подождать, и у нас, у всех, у россиян, всё станет хорошо. Образованные говорили, необразованные, достойные, люди с совестью, с честью, мне это говорили. Самые разные.
Первый вопрос, это вообще — а станет ли? Ну вот два года прошло, без малого.
У моих родителей есть старенький домик. Такой ветхий. Я всё пытался понять, какая взаимосвязь между разбомбленным Мариуполем и моим стареньким домиком. То есть мне объясняли: пройдёт ещё время, мы закончим. Сейчас всё будет хорошо.
Но дело в том, что два года прошло, в СИЗО-5, например, автозак единственный, у него просто на ходу дверца задняя открывается…
Можно посмотреть, наверное, хоть без решётки, но какое-то неправильное что-то. И у нас дома нового не будет.
Вот я недавно в себе новую мысль нашёл, другую. А вообще для меня-то допустимо ли вот так, допустимо ли, например, была бы действительно взаимосвязь между продвижением в Украине и благосостоянием граждан России. Вот пусть она будет.
Вот я смогу в этом доме жить, в новом трехэтажном коттедже? И мои родители [смогут], если я буду знать, на чём он, фундамент у нас какой?
Не про всех россиян, ни про кого. Для меня, как человека, это допустимо будет?
Допустимо будет города обновить, комплексы какие-то открывать, когда цена этому – это жизнь?
Это второй вопрос.
Дальше я хотел бы перейти к самому началу. Откуда вообще потянулось это у меня лично. Естественно должна быть дата… Я вот и подхожу к тому, откуда это всё появилось.
Дата 24 февраля, вроде как для меня должна быть основополагающей, для меня теперь важнее дня рождения. Дата оказалось серьёзнее. Сейчас, но не тогда.
У меня сейчас срок будет, допустим, те же 6 лет. Я на самом деле понимаю, за что я буду сидеть. И я действительно в чём-то виноват. Я виноват в своем безразличии, равнодушии. Тогда.
На сегодняшнем заседании говорилось, что вначале я это поддерживал. Когда тебе всё равно, это ты уже поддерживаешь. Вот мне на самом деле было всё равно.
Я не ушёл, не пропал в этом псевдопатриотизме. Как в 1914 году, когда люди вышли на Дворцовую площадь, к Зимнему дворцу. Сердце они готовы были выложить Николаю II, чтобы пойти и опрокинуть Кайзеровскую Германию Вильгельма II.
И ровно с этим же патриотизмом, как они считали, они потом заковали Николая Второго и его семью в кандалы. И ровно с этим же псевдопатриотизмом они его потом убили.
И вот я не пропал. У меня этого не было. Но мне было всё равно тогда. И знаете, это хуже.
На меня по-разному реагируют в том же СИЗО. Хорошо или плохо. Многие отрицательно. Но для меня даже отрицательно это ближе, чем никак, чем безразличие.
И вот спустя два года, если бы я, зная, что произойдёт, я даже вот не про сожжённые города говорю, не про колонны, не про какие-то реальные фундаментальные события, я вот про свою семью хочу сказать.
Если бы я знал, что со мной случится, с людьми, которые мне ближе всего, вот тогда, 24 февраля, то абсолютно естественно, просто кажется, что я начал бы что-то делать. Не мог бы тогда я остаться в стороне.
Я бы подошёл к своим родителям и сказал бы: вот мы сейчас все вместе, всей семьёй нашей, и нас никто не может разделить, растянуть. Но прямо через совсем небольшой срок, через полгода, мы вместе, мать сказала, поедем хоронить Дмитрия.
Я не буду о своём дяде говорить много, я объясню почему. Потому что он как настоящий офицер, и у него не было так много звёзд, такими большими они тоже не были. Но вот при тех людях, которые сейчас вокруг меня, у которых большие звёзды, мне даже неприятно просто имя этого человека называть.
И пусть Дмитрий для меня будет настоящим офицером, а эти люди будут для меня просто звёздочками… Не больше, просто звёздочками.
Единственное, о чём скажу. Ходил в стакане в этом военном, и думаю: человек, который две военных командировки прошёл, который всю жизнь отдал тому, чтобы совершенствоваться, который поехал в Украину не ради какого-то положения финансового, поправить – я так считаю лично – не ради этого, не ради денег, а ради своей идеологии, ради всей своей жизни.
Человек, который прошёл две командировки, который стал гвардии майором, вот разве для него в России не оказалось места достойнее..? Разве не мог он управлять где-нибудь, на каком-нибудь своём месте? Работать и приносить пользу?
Ну вот в современной России для него этого места не нашлось. Для такого человека нашлось место в штурмовом отряде, среди пушечного мяса, иначе я сказать не могу. Полностью это ко мне пришло только сегодня. Я подумал: а что, разве другого места для него не было?
Ещё несколько слов хотел сказать родителям:
Раньше меня разрывало всего, когда мы на эти темы общались. Как вы меня не понимали. Как я похоронил Дмитрия с вами, поддержал, не мог быть в стороне. Потом я просто от вас ушёл.
От вас ушёл я к военкомату.
И может создаться впечатление, что вы как будто меня как-то принуждаете, вот сейчас посторонних людей к чему-то, к какой-то позиции.
Но кто вас знал, нас несколько человек, кто знает, как я боролся с вами, как я пытался вам рассказать, что не нужно быть людоедом, в первую очередь, нужно быть человеком.
Вот сейчас хочу сказать, что я вами горжусь.
И много людей встретил в другом СИЗО, не в СИЗО. Сильнее вас у меня нет. Ты в первую очередь. Потому что даже я там в сторонке, даже бабушка в сторонке. А вот ты…
Потому что вот такое перенести. Потом прийти, мне в суде помочь, поддержать.
Я не знаю, смог бы я так сделать…
Тем сильнее и мужественнее ваша позиция, и ваше сегодняшнее место, и ваша судьба, тем, что вначале вы начали совсем с другого.
Начал я с цитаты Ницше, совершенно далёкого мне по идеологии человека.
А заключительную часть я начну с Льва Толстого, которого почему-то в моей стране забыли. Даже не забыли, а он просто оказался сейчас нам не нужен, потому что он пацифист. Человек, который две войны прошёл, страшнейших, оборону Севастополя, награждён был. Кавказскую войну [прошёл], [Он] не мы, он, который знает, что такое война. И вот этот человек оказался не нужен в современной России.
Просто хочу начать заключение с этой цитаты.
Он говорил вообще о русско-японской войне. Единственным аргументом в пользу того, что войну нужно продолжать, является то, что война начата. То есть Лев Толстой говорит о том, что просто сейчас у нас ничего нет. У нас просто есть то, что дело начато.
Я опять перенесусь в СИЗО, буду заканчивать.
У меня заключённый Лёва, Лев зовут. Очень хороший парень, очень достойный.
Нас однажды собрали после того, как кто-то кого-то порезал. Какая-то случилась поножовщина. Нас собрали с нами поговорить. Я просто сейчас передам слова Лёвы, он такой здоровый, крепкий парень. И мы тут террорист, разбойник, убийца, наркоман, и он говорит: ребят, если вы меня любите, парням говорит в СИЗО-5, если вы меня хоть немножечко любите, хоть немножечко уважаете, ведите себя по-человечески.
Я так же говорю тем людям, которые меня раньше знали. Любым. Если вы хоть немножечко меня любите и уважаете, самую каплю, я вас попрошу сделать всего одну вещь. Не для меня, не для кого-то, для себя. В одиночестве когда останетесь, со своим сердцем будете разговаривать, задайте себе всего один вопрос. Я как Лёва прошу, если чуть-чуть уважаете.
Вопрос такой: а вам ещё нужна эта война?»
